Где-то вдалеке шуршит ветер, птицы льют звонкие трели, а солнце ласкает каждую травинку, до которой дотянется — заглавный кадр, задающий тон всему фильму, буквально сочится идиллией. Звуки полны жизни, но визуальный образ, который они обрамляют, почти статичен. И среди этого бурлящего умиротворения дремлет прекрасная Гунда — муза нового мира, что еще не свыклась с материнством.
Грудь, подобно колышущейся на ветру простыне, порывисто ходит вверх и вниз, а кончик носа забавно подрагивает. Вдруг ее обступает задорный гвалт — ватага ребятишек вьется вокруг матери, и пока одни аккуратно ее тормошат, самые смелые взбираются на теплые бока. Тут Гунда открывает глаза, и деревянную хибарку заполняет недовольное хрюканье. Романтизм испаряется, а прекрасная дама оборачивается хрюшкой.
«Гунда», новая картина Виктора Косаковского, которую он назвал в честь главной героини, повествует об обычной свинье и ее неугомонных поросятах. Но непоседливое семейство выступает не иллюстрацией, которую венчает незримый рассказчик, а почти единственными действующими лицами, в чье пространство не вторгается ни единого человека. Это история именно их жизни, напрочь лишенная человеческой речи.
«Просто отбросьте свои представления о животных и попытайтесь увидеть их в истинном обличье».
— Виктор Косаковский, интервью Deadline
Большую часть времени главные герои бегают по ферме, радуются солнцу и хрюкают, то возвещая о глубоком недовольстве, то аккомпанируя птицам. Их жизнь размеренна и безмятежна — кругом природа, никакого надзора, свежая еда на расстоянии вытянутого пятака и термы с уютной грязью. Но стоит Гунде задеть ограду, как по ее телу пробегает ток и ныряет в землю под недовольный визг.
В «Акварели», снятой несколько лет назад, Косаковский абстрагировался от человека и обратился к водной стихии — неукротимой и беспощадной силе, что некогда породила жизнь. Тогда режиссер поведал об одном из подлинных богов, чьей воле невозможно противиться, а человечество представил наблюдателем, которого в любой момент может поглотить беснующийся Левиафан.
Но в «Гунде» фокус сместился. Тонны бурлящей жидкости отступили, а сцену заполнили безвольные животные. Их жизнь кажется безмятежной, но на деле она полностью подчинена чужой воле. За пятиминутные титры, разделяющие две картины, люди вознеслись от песчинок до россыпи богов, что вершат чужие судьбы. С булькающим звуком, с коим камень врезается в водную гладь, теоцентризм сменился антропоцентризмом.
Если «Акварель» культивировала трепет перед стихией и сочувствие человеку, вынужденному ей противостоять, то в «Гунде» пугают сами люди. Каждая из картин самодостаточна, но, соприкасаясь, они высекают сноп искр, способных на мгновение озарить царящий мрак. Мрак человеческого заблуждения о собственной значимости и непогрешимости.
Трагедия обычной свиньи намекает на то, что человек не нужен ни породившей его Земле, ни бескрайней Вселенной. Он придумал собственную реальность, паразитом присосался к природе и не успокоится, пока не высосет из нее все соки. Рекам переломают русла, нефтяные моря иссушат до жалких лакун, а воздух заискрится от невидимых примесей.
Рано или поздно человечество добьется своего — перегрызет пуповину, что соединяет его с природой, и поравняется с небожителями, коим поклонялось тысячелетиями. И «Гунда» является невольной иллюстрацией этого нового мира. Что останется от души переродившихся потомков Адама — вопрос второстепенный, и для Гунды, которой суждено умереть в одиночестве и неволе, не такой уж важный.
С точки зрения морали, применяемой к человеку, большая часть одомашненных животных существует не просто в рабских, а поистине адских условиях. Всю жизнь они проводят под чужим надзором, чтобы однажды сбросить шкуру и с радостным визгом запрыгнуть на разделочную доску. Косаковский прямо, но довольно ненавязчиво указывает на этический контраст — то, что стало нормой для одних живых существ, все еще недоступно другим.
«Гунда» — это квинтэссенция кинематографа и меж тем радикальное в своей смелости произведение, идущее против забронзовевших канонов. При лаконичном черно-белом изображении фильм поражает глубиной кадра, что рождается на контрасте света и тьмы, и отсутствием каких-либо доминант — герои, события и образы не перетягивают на себя внимания, — повествование не распадается на фрагменты и остается монолитным полуторачасовым конструктом.
При том, что фильм избегает действия в привычном понимании, каждая его сцена полна движения и внутренней динамики. И повинен в этом, прежде всего, звук. Даже эпизоды, в которых подрагивает лишь пожухшее сено, полны жизни. Жужжание пчел, хлюпанье лошадей по лужам, стонущие от навалившегося ветра деревья, стрекот далекого трактора или скрип амбарной двери. Именно звуки возводят вокруг героев многогранный мир, который цветет вне лаконичного кадра.
Вопреки необоснованным надеждам, Гунда вместе со своими поросятами неминуемо падет жертвой древнегреческой трагедии — боги пожнут невинные жизни, обессилившие титаны опустятся на морское дно, а слезы матерей пропитают землю горечью. Разница лишь в том, что на этот раз роль вершителей судеб досталась людям, а рыдающей от горя матери — обычной свинье.
